...Высшее, что я изведал в жизни, было выздоровление. Дугин принадлежит лишь к числу моих болезней.Дарья Дугина постоянно отыскивала во мне какие-то неевразийские черты. Например, мой пиджак: что-то в его покрое выдавало приверженность твидовым туманам. На это указала Дарья: – Что за пиджак у вас такой? Вы не наш, вы атлантист, Антон! В другой раз она сетовала, что я чересчур увлекаюсь Аристотелем, на которого я ссылался в каждой своей статье: – Мы платоники, Аристотель не наш. А вы номиналист!
Разумеется, всё это были забавные шутки. Интересно, что Аристотеля Дугин и в самом деле не жаловал прежде, а затем создал целое учение о
дионисийском аристотелизме, развитое в «Ноомахии». – Но здесь
борьба между материей и формой не разрешается, а наоборот – достигает оргиастического накала, что переворачивает с ног на голову саму проблематику античной философии: платонический конфликт скорее усугубляется – нарочно!
Потому что АГД всегда, в каждой книге выводит свою
главную мысль: мир есть борьба полюсов, которая должна завершиться любезной катастрофой!
В «Ноомахии» он окончательно расписывается в своей гностической печали:
проклинает Натуру философов – как детище ненавистной ему Кибелы. По Дугину,
мать надо победить полностью, а не только преодолеть чрезмерность её опеки, которая сказывается в блаженном оцепенении уютной цивилизации.
Каждое учение Дугин приспосабливает для своей цели, даже Шеллинга, который сделал из Натуры божество, он принуждает стать гностиком. В книге о Хайдеггере АГД цитирует шеллингианца Тютчева и как бы ставит нашего поэта на место немецкого Гёльдерлина, но строки Тютчева «Дай вкусить уничтоженья, с миром дремлющим смешай» – это ведь и есть тот молитвенный пантеизм, с которым Дугин всю жизнь воюет!
Дугина учение, если следовать антропософии Андрея Белого, Максимилиана Волошина и Вяч. Иванова, есть
чистое люциферианство: Дугин служит тому демону, что противостоит творению и творящему логосу Христа. Последний спасает душу, преображая саму плоть (мир); у Дугина как раз наоборот:
дух должен спастись из темницы плоти, а не претворить плоть. –
Так учит Люцифер, первый сын Бога, ненавидящий своего соперника Христа и его творение. Согласно антропософии Люцифер есть отпавший дух Божий, внушающий людям ненависть к миру, но в конце концов он должен раскаяться и признать Христа.
Второго демона зовут Ариман – эта абсолютная противоположность Люцифера;
Ариман хочет убить в человеке саму память о духовном,
утвердить его в материальном мире, растворить в посюстороннем. Все люциферианцы почитают прошлое – тот век, когда господствовал их демон, но
в Новое время случилась ариманическая революция, сулящая вечный прогресс внутри низшего, замкнутого на себе мира. И
теперь Люцифер противостоит господствующему началу, как некогда материалисты.
В чистом виде
люциферианство воплотилось в доктрине Гейдара Джемаля, который вообще не оставляет шансов чувственному миру.
Дугин, на первый взгляд, мыслит более диалектично, хотя не меньше ненавидит сущее: деревья, различных животных, некоторые виды вьющихся растений.
Интересно, что
Евгений Головин, как любой язычник, был вовсе чужд эсхатологии: он
воспевал великого Пана, т.е. чувственный мир, космос, жизненное начало, вечную вселенную, в его учении нет места гностическому Ничто, которым так зачарован Джемаль; Головин разбирался в растениях и птицах, в созвездиях и юбках.
Можно смело утверждать, что
Дугин всегда находился между двух огней: с одной стороны языческое, весёлое приятие мира – солнце и плоть Евгения Головина, с другой стороны радикальный креационизм Джемаля, доктрина пустыни, всеуничтожения, эсхатологический гнозис.
Если не указано иного, материалы журнала публикуются по лицензии Creative Commons BY NC SA 3.0
